Съездить на театральную лабораторию «Свияжск АРТель» стоит хотя бы ради того, чтобы познакомиться с Юрием Клавдиевым. Когда читаешь в пресс-релизе о культовом российском драматурге, который писал сценарии к фильму Валерии Гай Германики «Все умрут, а я останусь» (2008) и сериалу «Школа» (2010), даже представить не можешь, насколько далек он окажется от мгновенно возникнувших в голове стереотипов. Это один из самых интересных, адекватных и великолепно понимающих современный мир людей. В Свияжск он приезжает уже не первый год, и на этот раз Клавдиев работает в команде с режиссером Романом Феодори. За пару недель ему нужно было изучить остров-град и написать пьесу, привязанную к конкретному пространству, которую потом Феодори (вместе с молодыми артистами) оживит за буквально за 7 дней и покажет всем желающим 30 июля.
Колумнист Enter Ольга Гоголадзе прогулялась с драматургом по острову и расспросила его о Свияжке, поколении «Дом-2», юношеском максимализме подростков и праве выбора.
— Юрий, над чем вы работаете в этот раз?
— Сейчас я отдыхаю от хорошо сделанной работы. Я прожил здесь пять дней, все посмотрел. Ходил и просто как турист, и как разведчик, и прислушивался к острову по-шамански. В общем, просканировал его в нескольких системах координат и уселся за работу. За два дня и одну ночь я написал три текста для исполнения. Это три монолога: первый на тему гражданской войны, второй на тему природы (биологической и метафизической) и третий — это моя обработка одной из легенд. На днях мы делали читку пьес, которые я здесь написал.
— Как ощущения от жизни на острове? Какой он?
—У него та еще история, поэтому он выглядит, как старый воин, который отдыхает. Он сделал очень много, через многое прошел, и сейчас он не является трупом, как многие другие воины. Он сидит на завалинке, играет с детьми, и у него спокойная, мудрая и полезная людям старость. Я впервые в жизни встречаю такую ухоженную, динамично развивающуюся деревню. И впервые в жизни я живу на острове, в отрыве от цивилизации. Ты ходишь — и вокруг тебя только земля, река, небо, храмы — по писательской энергетике это очень полезное и прекрасное место. Возможно, напишу здесь еще что-нибудь.
— В последнее время тематика ваших текстов сильно изменилась. Сначала это были работы о подростках и их проблемах. Потом — произведение про блокадный Ленинград. А сейчас вы пишете о гражданской войне и метафизических проблемах бытия. С чем это связано? Вы все сказали про подростков? Или просто повзрослели?
— Нет, я далеко не все сказал. Я буквально два года назад написал сказку «Тявкай и рычи» — она про и для подростков. Наверно, я всю жизнь буду об этом писать, потому что мне это близко, а им очень нравится. Я все тексты проверяю на них, и пока мне удается попадать. Сам удивляюсь, потому что мне не так плотно удается общаться с детьми, как хотелось бы. Возможно, сделаю какой-нибудь литературный кружок в питерской школе. А насчет изменения тематики… скорее, поменялись подход и средства изложения. Я расту: первый свой драматический текст я написал 14 лет назад, а за это время человек может закончить школу и институт. И это накладывает определенные отпечатки. Становлюсь медленнее, вдумчивее, серьезнее. Из текстов понемножечку исчезает юношеский максимализм. Он перестал появляться сам по себе — теперь он становится инструментом. Его можно доставать из готовальни, пользоваться и убирать обратно.
— Лет пять назад вы говорили, что именно бескомпромиссность и юношеский максимализм — главные преимущества подростков. Вы изменили свое мнение?
— Нет, не очень. Я часто смотрю на мир очень отстраненно. И вижу, что развитие интернета привело к тому, что в мире стало гораздо больше правды. Вернее, стало намного труднее скрыть ложь. В советское время было достаточно никого не выпускать за границу, — и все. Мы верили, что негров линчуют, а по улицам Америки бегают толпы бездомных и меняются коробками, в которых живут. Теперь вы просто заходите в американский интернет и смотрите, как все на самом деле. Или пишете своим друзьям в Европу, и они вам говорят, что масштабы нашествия сирийских беженцев сильно преувеличены. Люди поняли, что у медали две стороны и получили возможность честно выбирать одну из них. Грубо говоря, каждый выбирает тот фейк, который ему нравится, и отстаивает свою правоту. Подростки же даже в этом мире сохранили самое важное: стремление докопаться до сути. В этом их главное отличие. Каждый взрослый уже выбрал свою правду, а подростки хотят найти истину. И узнать, какая сторона медали — лицевая. Взрослые же продолжают урегулировать споры исходя не из истины, а из сиюминутных предпочтений.
— Когда наступает этот момент, после которого человек перестает искать правду и выбирает чью-то сторону?
— Он у каждого свой. У меня это случилось лет 5-6 назад. Я набрал необходимый багаж знаний, который необходим для выбора. Вы должны как можно больше знать. Только тогда вы будете понимать, что и из чего выбираете. Потому что вам может понравиться какая-то клевая вещь, а потом выяснится, что это фашизм. Так и произошло в Германии в 30-е годы: единство народа, сильный фюрер, готовые ответы на все вопросы, уверенность в завтрашнем дне.
— Поэтому люди так ностальгируют по Советскому Союзу? Не нужно было думать?
— Несомненно! Тогда была твердая уверенность, что у нас все правильно. Может быть, плохо, но правильно. Мы лучше всех, потому что прогнали царя, победили фашизм, отстроили страну, полетели в космос — все это сделали мы, советские люди. Мы не можем быть неправы, совершив столько подвигов. Оказывается, можем. Современные подростки ностальгируют не по той стране, а по советским трендам, по внешним атрибутам, которые сейчас подаются как стиль жизни. Но этот стиль был только на плакатах. Вряд ли нынешнее поколение захочет оказаться в пионерской организации.
— И они, тем более, не захотят оказаться на месте творческих людей, фильмы которых подвергали жесткой цензуре, чьи книги не печатали, а картины официально объявляли мазней. Но вот что странно: при любом политическом режиме художники (в широком смысле слова) постоянно оказываются в оппозиции. Почему так происходит?
— Искусство — это всегда трансляция собственного мнения. Ты сконструировал какую-то форму с помощью того, что накопил в себе, и представил ее на суд общественности. Художник готов к диалогу, он нуждается в дискуссии. А власти, какими бы прекрасными они ни были, к диалогу не готовы. У них есть готовые ответы на все вопросы. И если мы спрашиваем то, чего они не знают — их это бесит. Ведь получается, что они плохо подготовились. Художник не боится плохо подготовиться, он может сказать: «Да, черт возьми! Я дал маху. Давайте я подумаю и на следующий год сделаю другую выставку/принесу новую пьесу, и мы поговорим.» Это — жизнь! А государство — это каркас. Который время от времени зарывается и претендует на то, чтобы быть жизнью и диктовать природе свои условия.
— Как вы ощущаете: художник — это транслятор каких-то высших идей? Или же он может рассказать только о том, что есть у него самого?
— Я на этот вопрос каждые несколько месяцев отвечаю по-другому. С одной стороны, полное ощущение того, что ты к чему-то подключаешься. Сидишь, никого не трогаешь, и тут — хлоп! — садись к компьютеру, пиши, иначе не заснешь. Как говорил Рэй Брэдбери: «Не бойтесь не написать свое главное произведение. Если в вас есть эта вещь, она не даст вам спать». По себе знаю: даже когда работал на ВАЗе по две смены, все равно писал ночью, если было что. Иногда наоборот, как в случае с пьесой «Развалины» про блокаду. В определенный момент я стал очень много об этом читать, набрал некий уровень знаний об этом явлении. Чем больше читал, тем больше понимал, что я хочу написать и как это сделать. Придумал форму и воплотил ее. Нельзя сказать, что это далось мне свыше — я сделал это сам. Так что, художник — он и транслятор, и рассказчик.
— Вы очень много внимания уделяете воспитанию подростков. Они тянутся к знаниям? Мы росли в 90-е, и большинство в то время тянулось к пиву и дискотекам. А взрослые казались никчемными идиотами, слушать которых — себя не уважать. Сейчас все иначе?
— Потому что в 90-е взрослые были именно такими. Большая часть. Куча народу просто растерялась оттого, что их мир рухнул. Вокруг строилась новая жизнь, с кардинально противоположными законами. Спекуляция стала престижной, а профессия инженера — позорной. Многие спивались, не выдерживая всего этого. А подростки очень чутко существуют здесь и сейчас, они хорошо понимают мир. Поэтому девушки из нашего класса мечтали тусить с бандитами, и ради этого были готовы на все. Ведь бандиты — это люди, которые активно существовали в новом мире и понимали его законы. Девчонки инстинктивно тянулись к тем, кто действует эффективнее. А сейчас подростки совсем другие. Они очень умные, прекрасно умеют пользоваться интернетом, смогут найти любое доказательство абсолютно любого бреда и довести тебя до белого каления. Если ты лох. И сам не знаешь, о чем говоришь. Но если точно знать свой предмет и уметь их заинтересовать, они будут слушать тебя. У нас был отличный школьный литературный проект в Кронштадте, где мы могли говорить с подростками на их языке.
— О чем вы с ними обычно говорите?
— Я всегда начинаю разговор со школьниками с того, что им интересно. Какие фильмы вы смотрите? Отлично, им соответствует вот такая литература. Кто читает ужастики? А историю литературы ужасов знаете? Слышали про Лавкрафта и Эдгара По? Хотите, расскажу? Когда они понимают корреляцию, у них глаза на лоб лезут. Если пересказать им сюжет пьесы «Гроза» логлайнами американских боевиков, они офигевают оттого, какие клевые вещи есть в «скучной» классике. Ведь она не нравится им только потому, что они мало знают о том времени. Литературу преподают в отрыве от контекста. Они не понимают героев 19 века — у них была другая ментальность. Во-первых, они точно знали, что бог есть. Во-вторых, была сословная структура общества. То есть, сто лет назад сын священника не мог получить светское образование. Вообще никак. Чтобы поступить в университет, ему надо было отречься от своих родителей. И когда начинаешь им объяснять такие вещи, в литературе открывается куча дверей. Подростки безумно тянутся к знаниям, но нам обязательно нужно менять подход к образованию. Правда, пока министр культуры Мединский называет Сергея Довлатова «выдающимся литературным явлением второй половины XIX века», ничего хорошего ждать не приходится. В идеале, в школу надо брать ребят с научного раздела сайта Lurkmore, которые говорят о науке отличным языком, с приведением нереального количества фактов, с мгновенными параллелями из сегодняшней жизни. Но этот сайт у нас теперь запрещен. А сводки с полей Донбасса занимают в новостях в три раза больше времени, чем сюжеты об открытии новых планет. Неужели новость о том, что в уголке Вселенной открыт еще один мир хуже, чем то, что Путин принял в Кремле очередного балабола из Европы?
— Почему тогда люди с завидным упрямством смотрят эти новости? Сейчас у каждого на ладошке есть доступ ко всем знаниям мира, а они предпочитают слушать Катерину Андрееву и Дмитрия Киселева.
— Давайте будем справедливы: смотрят не столько новости, сколько «Дом-2» и Comedy Club. И это нормально — энтропия всегда возрастает. Мы пытаемся упорядочить хаос, но он все равно будет расти. А люди будут стремиться развлекаться. Поэтому я благодарен маме, папе и пиву «Невское», что работаю в индустрии развлечений. И наша задача делать их такими, как на Lurkmore. Ты заходишь, смеешься в течение трех часов, не переставая. Но в голове у тебя остается куча полезного.
— Значит, искусство должно воспитывать? Ведь многие утверждают, что оно никому ничего не должно.
— Не должно. Но хорошее искусство может и делает. Потому что оно вырастает из знаний. А я прихожу, вижу твою картину, говорю с тобой или читаю в интернете все по этой теме — и становлюсь умнее. Научила ли меня эта картина? Не знаю. Но она, определенно, явилась толчком. Та же история с лабораторией «Свияжск АРТель». Приезжая сюда, люди попадают в очень интересное пространство, которое уже на них влияет. Мы покажем проект «Остров» — и сюда будут еще чаще ездить, смотреть, изучать. Например, я не видел здесь художников с мольбертами, и это странно — у Свияжска огромный пейзажный потенциал.
Текст: Ольга Гоголадзе
Фото: Анастасия Шаронова
все материалы
