В прошедшие выходные на Летнем книжном фестивале состоялась презентация графического романа Ольги Лаврентьевой «Сурвило», о женщине, пережившей арест отца, ссылку и блокаду Ленинграда. Для художницы из Санкт-Петербурга это уже четвертое опубликованное графическое произведение и самая важная работа, полностью основанная на истории ее бабушки, Валентины Сурвило.

Enter побывал на презентации романа и поговорил с его автором об истории комикса, теме войны и репрессий в российских медиа и отличиях взрослой и детской литературы.

— Как происходило ваше знакомство с графической литературой: это были детские журналы из киосков или более осмысленные произведения?

— В детстве у меня не было комиксов: я не читала, кажется, ни одного журнала про Микки Мауса или Черепашек Ниндзя. Видимо, родители не знали о них, а может они им не нравились или казались глупыми. Поэтому все, что выходило в 90-е, прошло мимо меня. Я рисовала комиксы сама с раннего детства — когда еще даже не умела писать. В моих первых книжицах трудно понять сюжет: это какие-то зарисованные истории с большим количеством экшн-сцен, погонь и драк. До определенного момента я в принципе не помнила, что рисовала в детстве комиксы, просто случайно нашла их дома.

Уже в сознательном возрасте, в 2008 году попала на фестиваль «Бумфест». Там и случился первый опыт с комиксами: не с супергероикой, а с андеграундной литературой зарубежных авторов. На тот момент в России не было комикс-магазинов и графическую литературу вообще еще не переводили. «Бумфест» стал, наверное, первым окном в мир авторского комикса. Увидев все это я подумала: «Черт возьми, это же то, чем я хочу заниматься!», — стала покупать и читать все, что находила. Тогда книги были доступнее — совсем другой курс евро.

— Создание комиксов подразумевает повествовательный аспект. На тот момент вы уже пробовали себя в писательстве?

— Во время первого фестиваля я была студенткой, училась на дизайнера-графика. Кроме того всю жизнь я была книжным червем и параллельно пыталась писать — все юношеские рассказы давно сожжены в печке. Были периоды, когда я забрасывала литературу и уходила целиком в рисование, затем переставала рисовать и снова начинала работать над рассказами. Прыгала с одного стула на другой — на двух усидеть никак не получалось. Не соединялось воедино. Графическая литература показала, что можно объединить все это в единый поток информации: в ней не было деления на текст и графику.

Дизайном продолжаю заниматься и сейчас, но вмешались комиксы. Причем не было ни книг, ни курсов, на которых бы учили создавать графическую литературу, была только собранная мной по крупицам информация. Вдохновляли авторы, которые рассказывали личные истории. Меня поразил Эдмон Бодуэн — совершенно гениальный художник, великолепный рассказчик, один из любимых моих авторов и источников вдохновения. Пару лет назад вышла его книга «Пьеро» — пока единственная в русском переводе, а остальную литературу я читала на английском и французском.

— Мне, как обывателю, не совсем понятны некоторые определения. Автор графических произведений — он, прежде всего, художник или писатель? И к чему правильнее относить комиксы: к литературному или изобразительному искусству?

— Писатель, безусловно, важнее. Он же сценарист, режиссер своего текста. Тот, кто собирает информацию, а затем оформляет ее во что-то целое, продумывает историю, концепцию, а художник ее только визуализирует.

Комиксы — это отдельное направление литературы, повествовательное искусство. Никак не изобразительное. Картинка сама является текстом, способом языка. Визуализация здесь сильно отличается от иллюстраций художественных произведений, где рисунки просто дополняют текст, но не влияют на повествование. Убери из художественного текста рисунки — и ничего в общем не изменится. В комиксе же картинка рассказывает историю. Поэтому мы говорим о том, что употреблять слово «иллюстрация» относительно комиксов — это большая ошибка.

— Вы, как читатель, какую литературу скорее предпочтете сейчас: художественную или графическую?

— Я стала очень мало читать с тех пор, как начала писать собственные книги. Работа над последней отнимала все свободное время, пришлось уйти в абсолютное затворничество. Мне кажется неважно, какой именно формат. Если между мной встанет выбор: графический роман или художественный, я буду отталкиваться исключительно от темы. Комиксы — это лишь форма, на мой взгляд очень универсальная, которую можно использовать по разному. Есть треш-кино, есть примитивная литература, а есть великие произведения. Так и с комиксами, о чем бы они ни были.

Причем форма не новая — аналоги графической литературы существуют с древности, в том числе и в русской истории: житийные иконы, лубок (древний вид графики, изображение с подписью, отличающееся простотой и доступностью образов, — прим. Enter), окна РОСТА (серия плакатов, созданная в 1919-1921 годах советскими поэтами и художниками, работавшими в системе Российского телеграфного агентства, — прим. Enter), советские «Книжки-картинки» для детей — они нам гораздо ближе, чем кажется.

— А вы долго писали в стол и остались ли еще неопубликованные графические произведения?

— Случилось так, что первый же мой большой проект я опубликовала сама, это был самиздат. Получился графический репортаж о массовом политическом процессе в Санкт-Петербурге. Двенадцать нацболовцев судили за экстремизм (уголовный процесс над активистами партии «Другая Россия» в 2010-2012 годах, — прим. Enter) и мне было важно поддержать их и рассказать о происходящем. Я решила ходить на все судебные заседания, зарисовывать и записывать все, что там происходило.

Не представляла, что из этого получится: когда начинался суд, нельзя было даже предположить, сколько будет заседаний, смогу ли я вообще что-нибудь зарисовать с места события — тогда у меня не было в этом опыта. Полученный материал мы оформили в книгу под названием «Процесс двенадцати».

— Сейчас под вашим авторством опубликовано четыре книги: «Процесс двенадцати», «Непризнанные государства», «ШУВ» и «Сурвило». Каждая история основана на реальных событиях и имеет политический подтекст. Это осознанный выбор?

— Реальные истории всегда казались мне интереснее, чем любые выдумки. Вымышленные истории похожи одна на другую: люди мыслят стереотипно. Человек уверен, что он придумал нечто уникальное, о чем не додумался еще никто. А на практике оказывается, что еще у десятка людей в разработке находится то же самое. С таким сталкивалась сама: знакомые в приватных беседах озвучивали какие-то идеи, а потом я понимала, что на днях мне об этом же рассказывал другой человек.

Часто оказывается, что в реальности бывают такие повороты сюжета, которые не придумаешь просто так. Всплывает куча деталей, второстепенных, но очень интересных персонажей — по сути занимаешься чем-то вроде журналистского расследования.

Интерес общественности и прессы к разным политическим процессам распределен очень неравномерно. Например, защищают одного человека, а десять других, которые оказались в похожей ситуации, не замечают. «Процесс двенадцати» тоже привлек не очень много внимания, поэтому я взялась за него.

В случае с «Сурвило» не было оценки политических событий, роман — не политический памфлет. Это, в первую очередь, рассказ о женщине, о том, как события (репрессия, ссылка, война) отражаются на ее жизни. Возможно, история маленького человека. Мне было важно рассказать историю бабушки — ведь я слышала ее с раннего детства.

— Нравится ли вам то, как российские медиа сегодня рассказывают о войне, репрессиях и других страшных исторических этапах?

— Из недавних публикаций я практически ничего не читала и фильмов не смотрела. Работала с историей конкретного человека и если и обращалась к источникам, то только к справочникам, энциклопедиям для сверки фактов.

Есть тенденция, что тема войны освещается с двух точек зрения: понятно, что первая — это официоз, с позиции которого не все подается правильно. С другой стороны есть либеральная позиция — о том, что Победу праздновать не надо, и в этот день нужно всем горевать. Это уже другая крайность, тоже отвратительная, честно говоря. День окончания самой страшной войны — это праздник, особенно для тех, кто прошел эту самую войну. Но непременно кто-то в этот день напишет: «Да как можно праздновать!», и так далее… Я за то, чтобы сохранять историческую правду и она в том, что поколение, которое победило войну, было совершенно уникальным и необыкновенным.

С репрессиями ситуация тоже сложная. Про них в годы перестройки говорили очень много и под видом разоблачений появилось много фейков, завышенные данные о количестве жертв: что чуть ли не каждый второй был репрессирован. В какой-то момент этой информации стало так много, что многие люди к ней сейчас относятся скептически. При этом я не вижу какого-то внятного процесса по этому вопросу, внятной официальной политики. По большей части происходит какая-то глупая ерунда. Зачем закрывать архивы? Нужно давно открыть эти данные, чтобы историки, журналисты могли их изучать. Как нагнетание секретности может улучшить политическую ситуацию? Думаю, никак.

— К какому возрасту относятся ваши первые воспоминания о рассказах бабушки?

— Не помню. Они со мной с раннего возраста. Бабушка периодически обращалась к одним и тем же эпизодам, рассказывала их по-разному или дополняла. Не то, чтобы мы с ней садились и она часами говорила о войне: при случае она вспоминала, что в блокаде произошло то-то или вот в ссылке у нас было так-то. Рассказ состоял из эпизодов. Бабушка всегда говорила о том, что война — это страшно.

— Есть ли у книги «Сурвило» возрастной ценз? И как вам кажется — с какого возраста ребенок готов читать и узнавать о войне ?

— Ценз устанавливает издатель в соответствии с законом — для «Сурвило» это 12+, но мне кажется что лет с десяти она будет вполне понятной и доступной. Все индивидуально. Самое страшное — это беречь ребенка от каких-то тяжелых впечатлений и огорчений, мол, не надо читать про грустное и плохое и портить свое настроеньице. Это может нанести ребенку больший урон, чем рассказы о войне.

На мой взгляд нет какого-то принципиального отличия детской и взрослой литературы. Она должна быть честной и говорить с читателем нормальным языком. Говорить с детьми как с людьми. Стремиться, чтобы история была понятной и интересной, динамичной. Когда пишешь, думать о человеке, который возьмет эту книгу в руки. Есть же такие детские книги, в которых автор намеренно корявит язык, пытаясь подделаться под некий воображаемый «стиль ребенка» — это зачастую выглядит очень жалко.

В детстве мне очень быстро надоели книжки для детей, и в начальных классах я перешла на взрослую литературу. Вероятно, есть темы, связанные с эмоциональными переживаниями, до которых ребенок еще не дорос. Например, личностные истории о кризисе среднего возраста, которые ребенок по очевидным причинам просто не сможет понять.

— В книге «Сурвило» есть сцена, в которой ваша бабушка перетаскивает примерзшие друг к другу в блокадном Ленинграде трупы. В художественном произведении ребенок может этот момент опустить, но в графическом романе визуализации не избежать. Не станет ли картинка дополнительным раздражителем для психики ребенка?

— Здесь есть важный момент — есть ли в книге смакование жестокости, садизма или нет. Мне кажется, ничего страшного с человеком не произойдет, если он будет переживать за героя. Это никак не покалечит психику читателя. Тем более в моей книге трупы изображены аккуратно. Скорее есть эмоционально тяжелые моменты, но не какая-то расчлененка и прочая жесть. Так почему ребенок не должен это представлять?

— Расскажите о готическом романе «ШУВ». Как я понимаю, в нем тема детства как раз стала одной из главных.

— Это история о детях, которые взрослеют на фоне 90-х: бандитских разборок, войны в Чечне, социальной нестабильности. В это время они формируются и воспринимают все происходящее естественно и привычно. Окружающая действительность отражается и на их играх: они играют в бандитов, проституток, боевиков. Потом происходит странное и необъяснимое событие: гибель молодого парня, их соседа. Смерть шокирует детей и включает их фантазию. Они пытаются понять, что произошло и увлекаются расследованием. Придумывают свои версии и каждая новая становится все более безумной.

История автобиографическая. Нам с братом было около 10-11 лет, мы пытались собрать все факты, рисовали разные версии произошедшего. У нас получился комикс, который до сих пор хранится у меня. Когда происшествие нарисовано, оно гораздо более наглядно, чем описание: сразу становится понятно, что конкретная версия звучит очень неправдоподобно.

— Приведите примеры хорошего графического романа.

— Эдмон Бодуэн, о котором говорила ранее и его «Пьеро» — автобиографическая история о взрослении, о том, как автор книги и его брат рисовали в детстве вдвоем, но в итоге только один из них стал художником. Графический роман «Фотограф» о путешествии в Афганистан с «Врачами без границ». Роман соединен с фоторепортажем: пленками, которые отснял фотограф. Уникальная вещь. Доминик Гобле «Притворяться значит лгать» — история об отношениях с родителями, с молодым человеком, об отношениям с правдой и ложью.

Если обратиться конкретно к детской литературе, то однозначно стоит найти серию комиксов о маленьком ослике «Ариоль». Про его отношения с одноклассниками, с девочкой, в которую он влюблен. Прекрасная, очаровательная серия. Очень понятная, динамичная и яркая, но в то же время там много шуток, которые очень понравятся взрослым.

Фото: Предоставлены организаторами