В России появилось новое независимое издательство «Шум». Оно будет заниматься книгами о музыке через призму историй о людях и технологиях. Первым изданием стало «Der Klang Der Familie. Берлин, техно и падение Стены» Свена фон Тюллена и Феликса Денка. Книга с помощью записанных интервью со свидетелями событий рассказывает о том, как в конце прошлого века Германию захватила волна рейвов, которым не было равных.

С разрешения издательства Enter публикует отрывок из главы «Лето любви». В нем издатель techno-журнала Frontpage, бизнес-менеджер Tresor, сооснователь E-Werk, продюсеры, промоутеры и артисты вспоминают, как прошла большая вечеринка Love Parade в 1991 году. Книгу можно купить на сайте или на грядущем Зимнем книжном фестивале.

Юрген Лаарманн: Окончив школу, я уехал во Франкфурт учиться бизнес-администрированию. Но мне быстро стало скучно, поэтому мы сделали свое агентство и назвали его LAW, Laarmann and Weil. Среди наших клиентов был клуб Omen, который недавно открылся, а также DOM и Technoclub Frankfurt, которым с 1983 года рулил диджей Talla 2XLC. У Таллы также были первые техно-лейблы, которые здорово были ориентированы на EBM. Для него мы делали дизайн обложек. У Таллы был еще партнер Алекс Азари, и он запустил первую дистрибуцию техно-пластинок. Frontpage возник из этого сотрудничества в 1989 году в качестве рекламного носителя Technoclub Frankfurt. В самом начале это был 16-страничный журнал с четырьмя рекламными полосами. Я был кем-то вроде руководителя этого проекта. Плюс я с 1986 года писал в журнал Spex — я был первым, кто проявил интерес к электронной музыке. У меня в этом журнале была своя колонка примерно на четверть полосы. Но электронная музыка не была любимым детищем в Spex, поэтому я постепенно всю свою редакторскую деятельность переключил на Frontpage. В 1989 году я переехал в Берлин. Хотел научиться чему-то настоящему, поэтому поступил в Университет искусств на программу «Коммуникации в социальной и экономической сфере». Я получил тонну зачетов в первом семестре, а потом техно увлекло меня еще сильнее.

Мейк Ван Дейк: В какой-то момент в Ufo появился здоровенный парень со спутанными волосами, в длинном черном пальто и сказал что-то вроде: «Я из Франкфурта и хочу посмотреть, чем вы тут в Берлине занимаетесь. Это все лабуда, конечно. Но из этого можно что-то сделать». Лаарманн тут же проанализировал, что и как мы могли улучшить.

Юрген Лаарманн: Ufo был просто дырой в подвале. Я туда зашел на одну из вечеринок Cyberspace, когда уже вторая инкарнация этого заведения доживала последние дни. По правде сказать, там вообще мало что происходило. Я был слеплен ночной жизнью Франкфурта. Тогда франкфуртцы вообще не обращали внимания на берлинцев. Они для них были лоботрясами. Берлин считался рок-н-ролльным городом с имиджем Бликсы Баргельда. У дискотек, таких как Omen или Dorian Gray (во Франкфурте), были совершенно иные стандарты, отличные от берлинских. Да даже звуковые системы были лучше. У Франкфурта была куда более долгая танцевальная традиция, и этот город себя считал столицей продюсеров. Там же работали такие дистрибьюторы, как Discomania и AMV, а также Technoclub и лейблы вроде PCP и Zyx. Кучка весьма буржуазных людей, которая вытворяла со звуком довольно дикие вещи, но при этом вообще не бывшая субкультурной.

Штефан Шванке: Юргена я знал еще с 80-х. Он писал для Spex, писал для New Life, независимого журнала из Швейцарии. Наши пути всякий раз пересекались на фестивалях или в Dorian Gray. Я делал фэнзины с двенадцати лет и ходил на концерты по пять раз на неделе. И везде встречал одних и тех же людей. На самом деле Frontpage тоже был фэнзином. Я был одним из первых, кто регулярно сидел с Юргеном в офисе. По сути, я на себя взял организационные вопросы. В какой-то момент фактически стал офис-менеджером. Хорошая штука с Frontpage заключалась в том, что люди, которые там работали, своим основным занятием считали тусовки. Таким образом, они были к нам ближе, чем журналы Groove или Spex. А Spex меня вообще бесил тогда — там очень академичные тексты публиковались. Невероятно длинные рецензии, но под их конец я даже не понимал, как звучит описываемая пластинка.

Юрген Лаарманн: Первый офис Frontpage в Берлине был в Нойкельне (в Западном Берлине), в моей квартире-студии. Я был кем-то вроде управляющего редактора. Армин Йохнерт был главным редактором и отправлял мне по факсу статьи

из Франкфурта. Я их перепечатывал, сглаживал и потом относил графическому дизайнеру.

Мейк Ван Дейк: Какое-то время я писал тексты для Frontpage и помогал с выпуском. Это всегда делалось за одну долгую ночь. У Лаарманна был знакомый в какой-то фотостудии, и там стояли новейшие «маки». Ночью, когда там никого не было, приходили с дискетой, на которой были все наши тексты, и вместе с этим парнем мы в QuarkXPress собирали эти 16 страниц до самого утра.

Юрген Лаарманн: В Берлине в 1990 году я внимательно следил за новым саундом, этим слиянием техно и хауса. Это оказалось еще круче, чем виделось из Франкфурта. Было куда более захватывающим. Об этом я начал писать все больше и больше. Предпочитавшие EBM франкфуртцы такому повороту событий были не очень рады, особенно люди из Technoclub, которые и оплачивали журнал.

TANITH: Поначалу я довольно хорошо ладил с Лаарманном. Я был знаком с франкфуртским менталитетом. В 1991 году я взял интервью у Underground Resistance для Frontpage — по факсу. И написал еще пару рецензий. В них я вступил в бой с Армином Йонертом. В Берлине и во Франкфурте техно воспринимали совершенно по-разному, даже если оно вышло из одной первобытной грязи. Йонерт всегда хвалил мачистские марши Front 242 или то, что выходило на Suck Me Plasma у Таллы. Я же

предпочитал Underground Resistance и R&S Records.

Юрген Лаарманн: По сравнению с тем, что звучало в Берлине, саунд Таллы казался несколько устаревшим. В то время Свен Фэт играл музыку типа «Риты Мицуко». На новое техно он перешел только в 1991 году, уже после Love Parade.

Кати Швинд: С Юргеном я познакомилась через Армина Йонерта. Когда он приехал в Берлин, я брала его с собой несколько раз. Очень быстро он стал весьма занятым человеком.

DR. MOTTE: После Love Parade 1990 года мы осознали, насколько возросла нагрузка. Дизайн, организация. Мы задавали себе вопрос, кто мог бы взять на себя отношения с прессой, и на ум пришло имя Юргена Лаарманна. Это была не моя идея. Мы спросили себя: так, кто может взять на себя проектирование мероприятий? Ральф Регитц. У было уже было много опыта. Все тогда согласились, что это был единственно верный выбор.

Юрген Лаарманн: Мотте убедил меня продвигать Love Parade в масштабах страны. Мы с Ральфом Регитцем приняли участие в 1991 году. До этого команда состояла из Сандры Молцан, Кати Швинд, Мотте и Хельге Биркельбах, на место которой я и пришел. Регитц отвечал за организацию связанных с парадом мероприятий, вечеринок, на которых можно было заработать. Даже тогда уже была проблема, что Парад денег не приносил.

Кати Швинд: Когда Лаарманн стал частью команды, он тут же сказал, что нам нужно зарегистрировать все права на название. Он меня довольно быстро стал бесить. А ведь я была одним из тех, кто его привел сюда. Довольно необдуманно получилось. Он всегда колебался между гениальностью и безумием. Он был чрезвычайно красноречивым и утонченным, но при этом был сосредоточен на деньгах. Ральф Регитц был абсолютным визионером, у которого вечно были какие-то дорогущие идеи, которые он непременно хотел воплотить в жизнь. Плюс к этому он был холериком и иногда бесстыдно заявлял о каких-то идеях и вещах, о которых сам где-то услышал. Сандра отвечала за финансы. А Мотте был духовным отцом — со всеми вытекающими последствиями. Организация явно не была его коньком.

Юрген Лаарманн: Мотте не очень уживался с Регитцем. А я хорошо ладил с Кати и Сандрой, ну, секунды так три. Мы устраивали вечеринки вместе с Иэном Лавдэем на третий уикенд Tresor — Sexy Technology Council. И вот там-то мы все трое капитально разосрались. В общем-то из-за всего — кто отвечает за промоушен, как должна проходить ночь, кто может бесплатно пить в баре и так далее. Ссора разгорелось заново в преддверии Love Parade 1991 года, когда зашла речь о том, какие диджеи могут играть, а какие нет. Дело было не только в эстетике, но еще и в бизнес-решениях — кто сколько вкладывает и так далее.

WESTBAM: Юрген всегда любил рискнуть.

Юрген Лаарманн: Поначалу все происходило в офисах EFA и Frontpage. Мотте там то появлялся, то нет. Но все были счастливы, когда его там не было. Если его что-то не устраивало, а он был очень кипучий, — то через минуту ему уже не хотелось иметь с этим никакого дела. Он все же был крестным отцом и создателем. Его работа состояла в том, чтобы регистрировать демонстрацию. И именно ему предстояло со всем разбираться, если бы что-то случилось.

Кати Швинд: Вернер Шредель из EFA нанял меня в 1990 году, чтобы я создала отдел по танцевальной музыке. Никто из его людей вообще не понимал, что это за музыка и поэтому не мог ее продавать. Вернер организовывал концерты Dead Kennedys в начале 1980-х, был в панк-роке, когда он еще только зарождался. Но он понимал потенциал хауса и техно. По правде говоря, он никогда не был частью этой сцены, но поддерживал ее — например, вложился в Ufo. Поэтому я составила рассылку, куда включила людей, которым нравилась эта музыка. Подумала даже, что можно как-то задействовать Love Parade, но Вернеру это не очень понравилось. Но это могло бы послужить серьезным продвижением для его бизнеса. Отдел танцевальной музыки EFA организует Love Parade? Вряд ли что-то могло быть лучше. Но он этого так и не понял. Вместо поддержки он изводил меня за то, что я занималась промоушеном парада из его офиса. Иногда мне приходилось прятаться в углу, чтобы сделать несколько секретных звонков.

DR. MOTTE: Позднее многие называли Love Parade 1991 года самым важным из всех. А я ничего такого не помню, потому что был дико занят. Я тогда плотно контактировал с полицией, чтобы она была в курсе. Прежде всего нам нужно было все подготовить. Платформы должны были быть припаркованы в переулках. Как организаторы, мы отвечали за то, чтобы они были безопасными. Я был тем, кто возглавлял демонстрацию, а это именно то, что и должен делать ее лидер.

Кати Швинд: Впервые на Love Parade прибыли представители локальных маленьких сцен со всей Германии. Гамбург, Франкфурт, Мюнхен, Кельн. Будто собрание племен.

Юрген Лаарманн: Мы это устроили через Frontpage и мои контакты во Франкфурте. У франкфуртцев была своя платформа и у кельнцев тоже. Взлет идеи можно было увидеть своими глазами. Пять тысяч человек — это здоровенная толпа.

Кати Швинд: Мы встретились с распорядителями в полдень около Metropol. Но первая вечеринка прошла уже в пятницу, так что не все из них были достаточно трезвы для, чтобы напялить свои распорядительские повязки. Подготовка платформ происходила на Байройтер-штрассе. Чтобы организовать участие своей платформы, вам просто нужно было сделать ее и дать нам об этом знать. Никаких одобрений со стороны TÜV (организация по техническому надзору) или чего-то в этом роде получать было не нужно. Никаких ограничений тоже не было. Это была чистой воды анархия. После первых трех улиц распорядители, которые должны были идти рядом и следить за тем, чтобы ничего не случилось, решили, что куда лучше будет ехать на платформе. И Мотте, который должен был следить за происходящим, возглавил всю процессию. Были и проблемы с полицией. Было такое ощущение, что все, кроме меня и Сандры, ринулись угорать в этой удивительно безалаберной обстановке. И добиться чего-то от кого-то было просто невозможно.

DR. MOTTE: Атмосфера была нереальной. Наш звук грохотал в ущелье города. Бас, отраженный стенами зданий и оконными стеклами, возвращался на улицу. Мы купались в звуке. Идеальный парад.

Кати Швинд: Я сбилась с ног, пытаясь все контролировать. В голове крутилась только одна мысль: «Господи, пусть только все пройдет нормально». Конечно же, полиция на тебя начинала наседать, если понимала, что ты еще в здравом уме. Потом возник вопрос, а как нам повернуть всю процессию. На полпути нужно было сделать так, чтобы тысячи танцующих людей поменяли направление. То есть ими буквально нужно было управлять. К счастью, это не оказалось большой проблемой. Каким-то образом людская масса текла в правильном направлении.

WESTBAM: Тогда лейблы и клубы организовали свои платформы впервые. У нас была самая яркая платформа, за которой шло очень много людей, плюс все вокруг ворчали, что наша платформа была самой большой и самой громкой. Правда состоит в том, что 70 процентов того Love Parade происходило вокруг нашей платформы — на параде, который моментом зарождения сцены считали те же люди, которые позже отреклись от нас.

WOLLE XDP: На моей платформе стоял единственный басовый динамик без стереосистемы. В конце концов, музыки было более чем достаточно, и я не мог себе позволить арендовать грузовик, в который бы поместилась вся звуковая система Tekknozid. Поэтому я просто взял низкочастотный динамик. Мейк ван Дейк сэмплировал басовую партию из «LFO» и все. Когда мы врубили громкость, то задрожали стекла в магазине напротив. На самом деле получилось глупо, поскольку звукорежиссер неправильно рассчитал значения тока, поэтому предохранитель перегорел из-за того, что генератор был слишком слабым.

DISKO: Платформа Tresor была лучше всех. Они взяли 7,5-тонный тягач и разукрасили его от и до. Внутри был танцпол, дым-машина, стробоскоп и звуковая система. А снаружи красовался знак «чтобы выйти, нужно войти».

Регина Бэр: У нас была собственная платформа и звук из Tresor. Фелзен, наш вышибала, должен был быть смотрителем, но для этого ему пришлось бы надеть униформу. Он отказался, поскольку ничего такого надевать не хотел.

Арне Грам: Это был первый год, когда весь Кудамм превратился в сплошной рейв. Музыка была фантастическая. Остановка на Виттенбергплац по пути назад вызывала толкучку. Рейвующая толпа. Беснующаяся под эти звуки. Музыка была подходящей. И да, все было очень индивидуально. Каждый старался выделиться. Каждая платформа вносила свой вклад.

Мейк Ван Дейк: Впервые можно было сказать, что все это еще как вырастет. Что повсюду были люди, слушающие эту музыку. И на Кудамме все еще витал дух анархизма. Можно было быть максимально громким, потому что стены отражали звук. И потом были эти трейлеры и контейнеры, на которые забирались люди и танцевали.

Арне Грам: Мы вторглись на Кудамм и видели лишь улыбающиеся, иногда чуть обеспокоенные, раздраженные или удивленные лица. Но многие из зевак присоединились к нашим танцам.

Мейк Ван Дейк: Даже полиция пританцовывала. В панке такое себе нельзя было представить. Там они были легавыми свиньями, приспешниками того самого сраного государства, которое надлежало ненавидеть. А тут они присоединились к нашей вечеринке. Это было открытое приглашение. Если ты оказался там, значит, ты уже участник. Ощущение было таким: никто нас оставить не сможет, нас становится только больше.

Арне Грам: Я всегда старался убедить важных для меня людей, что 80-е годы уже прошли и что техно — это что-то новое. В нем был невероятный дух пробуждения, и я хотел, чтобы частью этого движения стало еще больше людей.

Мейк Ван Дейк: Я хотел увлечь вообще всех. Когда я увидел бегающих в камуфляже людей, я им сразу сказал, что тоже хожу в Tresor. Я чувствовал с ними связь.

Энни Ллойд: Рейвера можно было определить с первого же взгляда. Это было очень смешно. Что-то подобное было и с панками. Неважно, как они были одеты. То, что перед тобой свой — определял сразу же. Было там что-то такое. Возможно, тут даже было это хиппозное «я вижу тебя и знаю, что между нами есть что-то общее».

Арне Грам: Ко мне как-то обратилась парочка израильтян, потому что я расхаживал в израильской армейской рубашке и камуфляжных штанах. Для них это было что-то милитаристское и фашистское. Но я им объяснил, что все как раз ровно наоборот, что в конечном счете речь идет о мире, удовольствии и блинчиках. Когда мы с ними распрощались, они явно отправились домой с чувством, что немецкой угрозы больше не существует и что фашизм уступил место какому-то невнятному анархизму, хи-хи. Они мне признались, что еще никогда не встречали столь добродушного немца.

Андреас Россманн: Нам теперь было абсолютно все равно, кто там что делает. Мы жили исключительно в нашем собственном мире. И вместе с этим у нас было отчетливое ощущение, что мы мир меняем, что техно меняет мир. Снова и снова ты видел, как это охватывает абсолютно обычных людей, как менялся менталитет, правила социальных взаимодействий. Все распространялось с какой-то невиданной легкостью. Каждого принимали таким, каким он был. Несмотря на то, что это звучит странно, там действительно было чувство семьи и это ощущение распространялось на всех.

Энни Ллойд: «Лето Любви 1991 года» — идеальное определение. Я никогда ничего подобного не испытывала. Точнее, что-то подобное было и раньше, но в 1991 году мы впервые обрели уверенность в себе, в том, что это что-то реальное. Мы чего-то достигли. Мы что-то двигаем. Даже объединение Востока и Запада — это происходило в андеграунде, в клубах. И больше нигде.

Изображения: Рената Фогель