В издательстве «Лайвбук» на русском языке выходит книга о дружбе, любви и потере «Мы умели верить» Ребекки Макаи. Это один из первых больших романов, в котором прослеживается хронология эпидемии СПИДа в Америке 1980-х. В нем зарисовки из жизни гомосексуального искусствоведа Йеля Тишмана, который охотится за коллекцией картин, пока его друзья поочередно умирают, переплетается с историей общей дочери чикагского квир-сообщества — тогда сидевшей у больничных коек, а теперь разыскивающей дочь-сектантку.

Книга была номинирована на Пулитцеровскую премию и вошла в топ-десять романов года по версии New York Times. С разрешения издательства Enter публикует отрывок, а скоро заказать печатную версию романа можно будет на сайте.

В полдень двенадцать сотрудников газеты и Йель собрались за составленными вместе столиками в «Мелроузе». Они передавали друг другу вчерашний выпуск с фотографиями Ричарда. Отчет о сборе средств появился в прошлый понедельник, но Ричарду требовалось больше времени. Это было искусство, а не репортаж. По мере того как газета приближалась к Йелю, зажатому на скамье между соседями, в нем нарастало безотчетное беспокойство, словно он боялся, что Ричарду удалось снять, как они с Джулианом пялятся друг на друга в туалете. Но нет. Напротив, там было фото, снятое снизу, Йеля и Чарли, слушающих речи, Йель выглядел взволнованным. Должно быть, Ричард снял это перед тем, как он расклеился. Также там было фото Сесилии, смеющейся с двумя мужчинами — скорее всего, с друзьями, с которыми она пришла.

— Расскажи про нее,— попросила Глория, показывая на фото. — Она была такая симпатяшка.

— Натуралка, — сказал Йель.— И бестолочь. Она вроде как пыталась клеиться ко мне.

Все нашли это ужасно смешным. Чарли произнес, обращаясь ко всем:

— Ко мне все время клеились женщины. Пока я не начал лысеть.

И все, как лояльные сотрудники, негодующе загомонили.

Йель хорошо знал большинство из них, хотя кое-кто появился не так давно. Кто-то из них пришел вместо Нико. И еще двое из первой команды тоже были больны.

«Не ужасно ли, что я хочу заменить их всех женщинами?—сказал Чарли той осенью.—Так надежнее. Лесби не будут умирать как проклятые. Они даже не уйдут в декрет».

Йель согласился, что это ужасно.

Блаженны лесби, ибо унаследуют все наше дерьмо, — закончил Чарли.

В разговоре с редактором Дуайтом Йель упомянул, что собирается снова наведаться в округ Дор, и Дуайт, который в юности проводил там каникулы, стал забрасывать его советами, касавшимися по большей части летнего сезона. Дуайт был занудой, но Йель за весь год не нашел ни одной опечатки в «Во весь голос». Дуайт также рассказал ему о немецких военнопленных, которых отправляли на полуостров во время Второй мировой собирать черешню, и многие из них так там и остались, женившись на местных девушках. Йель решил взять это на заметку для дорожного разговора.

Однако на другом конце стола, где сидел Чарли, что-то было не так. Чарли обхватил голову и побледнел, повторяя:

— [Черт, черт, черт].

— Мне так жаль,— говорил Рафаэль.— Я был уверен, что ты знал об этом раньше.

— Что? — сказал Йель.

И Чарли быстро покачал головой. Он не хотел говорить об этом при всех. Оставалось подождать, пока они будут дома. Между тем никто со стороны Йеля, казалось, ничего не слышал и не заметил. Они старательно заводили разговоры, не давая повиснуть неловкому молчанию. Дуайт попросил у Глории отведать ее томатный суп. Но затем Чарли встал из-за стола и вышел на улицу без пальто, позвонить из автомата. Йель видел через окно, как он набирал номер, слушал, вешал трубку, забирал свой четвертак и снова крутил диск. И так четыре раза.

Когда он вернулся, то не стал садиться, а перегнулся через стол к Йелю. Протянув ему свою кредитку, он сказал шепотом:

— Проследи, чтобы все было как надо, окей?

А затем развернулся и вышел.

Люди, сидевшие со стороны Чарли, не выразили удивления, но выглядели удрученными, словно только что допустили какую-то ужасную ошибку. Йель протиснулся мимо Глории на пустое место Чарли.

— Что случилось? — спросил он тихо.

Двое мужчин по бокам от него — Рафаэль и новый парень — начали говорить и смолкли. Наконец Рафаэль сказал:

— Теперь Джулиан Эймс.

— Ох, [черт], — Йелю стало плохо, и он почувствовал, что побледнел, как Чарли. — Нет. [Черт].

И никто ему не возразил, не сказал: «Нет, мы в смысле, он сломал ногу. Мы в том плане, что его побили».

Он смотрел на них, а они смотрели в свои тарелки.

Йелю стало трудно дышать.

И как ни ужасно, но во многом его реакция объяснялась тем, что он жутко испугался за самого себя. Разве не собирался он наведаться к Джулиану? Он ведь не сделал этого, правда? Не может же быть, что он ходил к нему, а потом стер это из памяти, просто вытеснил? Он на самом деле не ходил. После того вечера у него были яркие сны с Джулианом, но наяву он к нему не ходил.

Нет, важнее было другое: Джулиан, прекрасный Джулиан. Джулиан, все время говоривший о лекарстве. Йель задумался, а не это ли пытался сказать ему Джулиан в туалете. Может, то, что он принял за признание в любви, было признанием в болезни?

— Ты слышал это из первых рук? — спросил он Рафаэля.

— Он… хм… Это был его подарок себе на день рождения — тест. Это, по сути, все, что я знаю. Не от Джулиана, от Тедди Нэпплса.

День рождения Джулиана был второго декабря. Благотворительный вечер «Говарда Брауна» был… еще ханука не прошла, так? Тринадцатого. Значит, нет, к тому времени он еще не мог знать результатов. Но, может, ему уже было нехорошо? Может, поэтому он наконец и решился на тест?

Новый парень сказал:

— То есть, если это просто вирус, он может долго с ним жить. Годы!

— Что я слышал, — сказал Рафаэль, — это что ему позвонили в канун Рождества. Его разбудил телефон, и он подумал, это его мама звонит поздравить с Рождеством. А это была медсестра — сказала, чтобы он пришел за результатами.

Теперь весь стол слушал, насыщая свое любопытство. Никто как будто не принимал это близко к сердцу, но все сочувствовали Йелю. Либо они плохо знали Джулиана, либо Йель с Чарли оказались последними, кто узнал об этом.

Йель взял полупустой стакан воды, оставленный Чарли, и заметил, что его рука дрожит. Он должен позвонить Джулиану, но очевидно, что именно это Чарли и пытался сделать только что. Ему следовало пойти за Чарли, выяснить, куда он направляется, но тот отдал Йелю кредитку, а все эти люди еще не доели свою еду.

— Давай поговорим об этом на улице, — сказал Рафаэль. — Давай возьмем тебе пива.

Через два часа, когда Йель вернулся домой, Чарли там не было. Это его расстроило, и удивило тоже. Ему хотелось обсудить случившееся — лежать вдвоем на кровати, уставившись в стену, материться и мусолить любые подробности. Но было еще кое-что: если бы он обнял Чарли, ему было бы легче заглушить чувство вины за желание замутить с Джулианом. Чем крепче бы он его обнял, тем вернее бы раскаялся в своих мыслях.

В девять часов Йель направился в Масонский медицинский центр один, взяв несколько журналов и картонную карнавальную шляпу для Терренса. Он еще не был в новом отделении для больных СПИДом и сел в другой лифт, поэтому ему пришлось идти кружным путем, через палату легочных больных. Сестринский пост украшали рождественские гирлянды и мишура. Медсестра, похожая на Нелл Картер, предложила Йелю газированный сидр. Йель не отказался, и она налила ему в бумажный стаканчик.

— К нему сегодня положили нового соседа, — сказала она. — Сердитый парень, но сейчас в отключке. Терренс не спит.

Войдя в палату, Йель попытался взглянуть на этого нового соседа — вдруг это кто-то из его знакомых — но за занавеской было темно, и он различил только край подбородка, щетину и лиловую сыпь на впалой челюсти.

Терренс ел шоколадный пудинг пластиковой ложечкой — в носу трубочка для кислорода, в запястье капельница. Он еще больше похудел, но выглядел лучше, чем на благотворительном вечере. Во всяком случае, довольней.

— Привет, — сказал Терренс, — не хочешь это доесть?

Голос у него был грубый, напряженный.

— Я бы с радостью,— сказал Йель, присаживаясь,— но эти искусственные вкусы — для твоего здоровья и восстановления.

Йель спросил, приходил ли Чарли. Терренс сказал, что нет — только Фиона.

— А что? Что-то случилось?

— Ничего, — сказал он. — Просто недопоняли друг друга. Эй, не разговаривай, окей? Я буду говорить. У вас тут хорошо. Серьезно, у вас там комната отдыха с телеком? По высшему разряду.

— По обряду,— сказал Терренс с усмешкой.

— Не надо, не разговаривай. Я приготовил твое вегетарианское чили на Рождество. Получилось ничего, хотя мне трудно судить.

— Знаешь, что самое трудное, — сказал Терренс, — когда у тебя СПИД?

Йель вспомнил бородатую шутку и усмехнулся.

— Ага, — сказал он,— убедить свою маму в том, что ты гаитянин (В одном из первых исследований СПИДа в числе четырех групп риска, наряду с внутривенными наркозависимыми, гомосексуалистами и больными гемофилией, были названы выходцы с Гаити. Этот ошибочный вывод привел к многолетним предрассудкам по их поводу, — прим. автор).

— Нет, — Терренс растянул губы в улыбке. — Приходится умирать.

Он стал смеяться, но смех перешел в кашель. Это было нормально, нормально…

Йель отчетливо вспомнил, как Терренс нес Фиону по коридору пригородной больницы, куда поместили Нико родители — Терренс нес ее, как маленькую, а она рыдала, уткнувшись ему в шею. Она упрямо отказывалась заходить в палату Нико без Терренса, а все, чего сумел добиться соцработник, это почасовая смена караула: мистер и миссис Маркус, с которыми Фиона не разговаривала, проводили час у его кровати, пока Терренс и Фиона сидели в комнате ожидания, после чего Маркусы спускались в кафетерий, и тогда они получали полчаса. Йель, а также Чарли, Джулиан, Тедди и Эшер, и еще несколько друзей Нико заглядывали в промежутках. В тот раз Йель пришел с Фионой и Терренсом — они трое вышли из лифта, и их встретила жуткая медсестра с волосами ежиком и сказала Фионе, что она может войти в палату, время пришло.

«Можно мне взять с собой Терренса? — попросила она, на что медсестра сделала кислую мину и сказала, что, наверно, вызовет соцработника с собрания, и Фиона сказала: — Я не пойду без него».

Фиона села на скамью, и Йель не знал, на кого смотреть—на нее или на Терренса, который дрожал, уперев руки в подоконник; или ему лучше уйти — может, он не заслуживал права быть здесь? И через полминуты Фиона встала и сказала: «Мне так жаль, Терренс», и вбежала в палату Нико.

Йель подошел к сестринскому посту и сказал: «Да, давайте вызовем соцработника. Это не нормально. Это не нормально».

Но, пока они ждали его, Фиона успела выйти, и выглядела сразу и на двенадцать лет, и на сто, но точно не на двадцать один. Ее трясло, она беззвучно рыдала. За ней появилась и завыла миссис Маркус. Из палаты вышел врач и подошел к Терренсу, и Йель приготовился подхватить его, когда он упадет в обморок. Но Терренс, услышав то, что и так уже было понятно, выстоял.

Он сказал врачу бесцветным голосом, словно из пещеры: «Я вернусь через два часа. Вы его вымоете, да? И у них хватит времени. А я вернусь через два часа».

У него все еще болело колено после того, как он налетел на тележку уборщиц тем утром, но он подхватил Фиону на руки, как пушинку, и вышел из больницы. Йель остался и обзвонил Чарли и всех остальных с сестринского поста. Позже он узнал, что Терренс носил Фиону вокруг больницы целых двадцать минут, пока она не почувствовала силы вернуться и вызвать такси. А тем временем кто-то, увидев, что чернокожий мужчина несет на руках рыдающую белую женщину, позвонил в полицию, и за ними стал ходить полисмен, пока Фиона не накричала на него, что она в порядке и что нет закона, запрещающего одному человеку носить на руках другого.

А теперь в постели лежал Терренс, и здесь было намного лучше, чем в той больнице, хотя какая разница? А вскоре в больнице окажется Джулиан.

Терренс закрыл глаза, и Йель сидел рядом долгое время, перемалывая сплетни. Йель спел ему «Auld Lang Syne»(традиционная шотландская застольная песня на стихи Р. Бернса, — прим. автор), хрипя и коверкая мелодию, пока Терренс не замахал на него свободной от капельницы рукой и не попросил замолчать. Все это время Йель надеялся, что подойдет Чарли, но напрасно.

Терренс открыл глаза.

— Еще не полночь?

— Сейчас 10:40. Но мы можем посмотреть трансляцию из Нью-Йорка. Продержишься еще двадцать минут?

Он включил маленький телевизор в углу, и они стали смотреть новогодний репортаж с Таймс-сквер— больше Терренс никогда там не окажется.

Терренс молча смотрел, как нью-йоркцы встречают Новый год, а потом тихо сказал:

— Я это сделал. Восемьдесят шестой, чувак.

Он закрыл глаза и заснул.

Изображения: Диаваль