Кинематографисты сняли достаточно фильмов и сериалов, чтобы сформировать максимально мрачный образ патологоанатома, вечно угрюмого и испачканного в крови. В действительности все иначе, и жизнь людей зависит от этого врача не меньше, чем посмертный диагноз.

Enter поговорил с патологоанатомом Рафаэлем Хисматуллиным о стереотипных взглядах, возвращении болезней, работе с родственниками и кремации.

«Вскрытия и посмертные вещи отошли на второй план — на первом плане судьбы людей, которые сейчас живы»

Патологоанатомы — не совсем правильное название. В современном мире лучше называть нас патоморфологами или просто патологами, так как мы смотрим не только анатомию, но и гистологию и все остальное. В патанатомии, конечно, был период времени, когда все оценивалось макроскопически: то, что видели любые врачи, описывалось, и таким образом диагностировались болезни. Естественно, данные были неточными, но потом Левенгук «внедрил» микроскоп. В XX веке появились электронные устройства, благодаря чему мы начали видеть ультраструктуры, и сейчас находимся в самой последней эре: прижизненной диагностики. Вскрытия и посмертные вещи отошли на второй план — на первом плане судьбы людей, которые сейчас живы.

Обыватели считают, что патологоанатомы расчленяют трупы и узнают причину смерти. Это все на самом деле не про нас, а больше про судмедэкспертов-танатологов. Да, мы вскрываем, но это максимум пять процентов всей работы. В настоящее время 95% составляет прижизненная диагностика, так как ни один серьезный диагноз не обходится без патогистологического заключения. То есть если у человека образовалась опухоль, что угодно удалили во время операции или он сходил на ФГДС и у него «отщипнули» ткань на биопсию — все это отправляется к нам. Мы смотрим на гистологическое стекло под микроскопом, описываем его, а потом направляем обратно лечащим врачам, и они принимают решение по каждому пациенту.

Я сам работаю в онкодиспансере РКОД и прежде чем давать химиотерапию, облучать и вообще решать, какой объем вмешательств необходим, нужно поставить диагноз. Гистологический тип, стадия опухоли, распространенность поражения. И неважно, что удаляется: тромбы, аппендиксы, щитовидки. Мы описываем макроскопически, а затем вырезаем, даем лаборантам для изготовления микроскопических срезов, чтобы посмотреть и дать гистологическое заключение.

«На самом деле, внешне орган курящего человека ничем не отличается от здорового, чего не сказать о легких шахтеров. Вот они действительно черные»

Кафедра патанатомии КГМУ была основана полтора века назад, в 1863 году учеником Аристова Петровым. При ней находится музей с образцами патологий, от которых умирали и раньше, и сейчас. Здесь больше двух с половиной тысяч макропрепаратов на двух этажах, плюс есть маленький музей и препараты в учебных аудиториях. Объем не такой большой, как в кунсткамере Санкт-Петербурга, но зато есть уникальные образцы, вроде кожи с натуральной оспой.

Экспонаты хранятся не в формалине, а в специальной жидкости-консерванте. С юридической стороны пополнить музей непросто: чтобы забрать орган у мертвого человека, нужно разрешение этического комитета и сбор огромного количества документов. Раньше такого не было. Разрешение требуется даже для использования тканей умершего с целью научного исследования. Звучит процедура несложно: нужно пойти в ЛЭК (локальный этический комитет, — прим. Enter), подготовить образцы информированного согласия, а потом просто на каждом вскрытии выдавая справку подсовывать информированное согласие. Но как вы себе это представляете? У вас умер родственник и какой-то человек протягивает бумажку: «Вот здесь подпишите, мы часть органов вашего отца возьмем на исследование». У них горе либо радость, им не до того. 99%, мне кажется, скажут «нет».

Кроме того, люди лечатся, и таких запущенных случаев, как в музее, сейчас просто не найти. Та же холера была зафиксирована в Казани в последний раз только в начале нулевых. Зато здесь действительно есть на что посмотреть и развеять мифы. Один из самых распространенных — «легкие курильщика». На самом деле, внешне орган курящего человека ничем не отличается от здорового, чего не сказать о легких шахтеров. Вот они действительно черные, потому что пыль оседает и вызывает пневмокониоз..

Несмотря на опасность болезней, заразиться тут уже практически ничем нельзя, даже карантинными инфекциями. Формалин проникает на миллиметр за час, и после пропитки достаточно суток, чтобы большинство инфекций не выжили. Сибирская язва и туберкулез более живучи, но даже они за неделю могут умереть без хозяина.

«Есть случаи, когда даже главный врач не может отменить вскрытие»

Существует приказ 354н Минздрава РФ, который говорит о том, что все умершие должны подвергаться патологоанатомическому вскрытию. Кроме тех случаев, когда родственник просить не проводить эту процедуру — неважно, по религиозным убеждениям или нет. Тогда он идет к главврачу или начмеду, ему ставят подпись в медицинской карте стационарного больного.

Но есть случаи, когда даже главный врач не может отменить вскрытие. Например, особо опасное инфекционное заболевание с риском распространения. Всегда в обязательном порядке вскрывают рожениц и родильниц; детей до 14 лет; досуточные смерти, когда человек находился в больнице меньше 24 часов; умерших по неопределенным причинам. Если человек умер на улице или один дома, то он обычно поступает к судебным медикам. Если во время вскрытия патологоанатом подозревает криминальный случай, то заканчивает вскрытие, пишет акт и перенаправляет в бюро судебно-медицинской экспертизы.

У судебных медиков есть собственное бюро на Сибирском тракте. Оно ни от кого не зависит и само выбирает, что делать. У нас нет патологоанатомического бюро. При каждой крупной больнице свое отделение, которое является структурным подразделением с заведующим, подчиняющимся главному врачу. Мы ставим схождение или расхождение диагнозов по трем категориям на основе данных лечащего врача и того, что видим сами — часто с их присутствием на вскрытиях. Когда ставится третья категория, случай не оплачивается больнице: двенадцать койко-дней стоят немалую сумму, а сверху могут еще и штраф наложить. Потом идут разборы-КИЛИ (клинические исследования летальных исходов, — прим. Enter), где патологи совместно с клиницистами обсуждают случаи, чтобы не повторять ошибки.

«Вы спросите у кого-нибудь, кто такие патологоанатомы, и услышите только “трупы, трупы, трупы”»

Студенты знакомятся с патологической анатомией на третьем курсе в качестве общеобразовательной дисциплины вне зависимости от того, станут ли они патологоанатомами. Скорее всего, не станут: у нас огромный дефицит кадров. В позапрошлом году в регионе было меньше 50 специалистов на примерно 130 мест, то есть каждый врач работает в среднем на две с половиной ставки.

Мешают обывательские стереотипы: учащиеся думают, что мы мясники. Вы спросите у кого-нибудь, кто такие патологоанатомы, и услышите только «трупы, трупы, трупы». Студенты боятся, и потом — многие хотят контактировать с пациентами. Ни для кого не секрет, что в России народ кормит врачей. А мы в сферу особенностей профессии легких денег не имеем, все зависит от выработки. Может, низкая популярность специальности возникает еще и из-за сложности: надо ориентироваться в системах и понимать все. Мы одной ногой стоим на фундаментальных дисциплинах, а другой на «клинике».

Но у нашей специальности есть и плюсы: например, поправки за вредность. По этой причине мы можем выйти на пенсию раньше, имеем укороченный рабочий день с восьми до двух, а не до четырех. Хотя на самом деле все работают до вечера, потому что не хватает времени. Среди минусов опять же вредность. Много паров спиртов, ксилола, формалина того же. У нас маски, а не респираторы, и они не предохраняют от вдыхания. Есть риск заразиться: в любой момент может попасться гепатитный или ВИЧ-инфицированный человек. Хочешь не хочешь, а с кровью ты контактируешь, да и перчатки можно порезать случайно. Для инфекционных болезней в отделениях есть отдельная секционная и врач надевает специальный костюм по типу противочумного: он чуть более закрытый, защищенный. Любое вскрытие проводится со всеми мерами предосторожности — не только фартук, но и очки, маска, шапочка. Работает вытяжка, столы моются, инструменты тоже. При всем этом у патологоанатомов нет дополнительных отдельных проверок здоровья, мы проходим обследования как врачи с повышенным риском вместе с хирургами, акушерами-гинекологами, анестезиологами, фтизиатрами.

«Ошибаться в нашем деле нельзя: мы хоть и не лечим пациента, но от нашей писанины зависит диагностика и лечение»

Поскольку я аспирант первого года, то пока как научный работник занимаюсь публикациями. Уже накопилось штук шесть, причем и те, которые индексируются в Scopus и ВАК. Меня интересует патология свертывающей системы крови, то есть фундаментальные аспекты изучения тромбов. Так как я в том числе патогистолог, рассматриваю структуру тромбов и хочу выяснить то, как они образуются, чтобы врачи потом могли придумывать какие-то методы диагностики и лечения. Аспирантура — моя основная деятельность, потому что врачом я работаю как совместитель и преподаю тоже. У нас совмещает почти вся кафедра, потому что если быть только теоретиком, то не будет профессионального роста, ориентирования в трендах, потеряется навык и снизится зарплата. В госучреждении много не заработаешь, а жить надо.

Как я и говорил ранее, большая часть работы происходит с живыми. Патологоанатомы в РКОД присутствуют в операционном блоке — сидят на срочных гистологиях. Им присылают удаленную часть, они вырезает незначительную, отдают лаборанту на экспресс-гистологию на криостате, и в течение 20 минут должны дать ответ. Исходя из него решается, как закончится операция. И еще после этого нужно набрать в плановый материал, чтобы на следующий день все смотреть: само образование, лимфоузлы и многое другое. Если я все уже взял, то орган утилизируется, но если есть сомнения, лаборант оставляет в архиве.

Также мы занимаемся изучением биопсий. Происходит это так: во время манипуляции материал отщипывается, затем фиксируется в формалине, затем полностью обезвоживается в спиртах, а после заливается парафином. Получается блок, который можно нарезать — потом все депарафинизируется, окрашивается и так далее. Сами блоки могут храниться вечно, если их не растапливать, но вообще их срок востребования — 25 лет. В онкологии это важно, особенно если есть семейные случаи заболевания или возобновление болезни. Плюс сейчас много судебных процессов: кто-то считает, что поставили неверный диагноз и лечили неправильно, тогда поднимают весь материал и все пересматривается другими экспертами. На любого специалиста найдется свой специалист для проверки. Ошибаться в нашем деле нельзя: мы хоть и не лечим пациента, но от нашей писанины зависит диагностика и лечение.

«Возвращаются те болезни, которых сейчас быть не должно»

Во время практики я постоянно вижу все новые и новые патологии. Для меня каждый случай интересный: стал замечать, что возвращаются те болезни, которых сейчас быть не должно. Например, у человека, месяц лежащего в больнице, может оказаться пневмония на все легкое с распадом органа, гноем и последующим развитием сепсиса. Хотя он находился под присмотром, получал антибиотики.

Но препараты могут и перестать действовать на людей. Врачи предыдущего поколения рассказывали, что в начале их работы было много инфекционных осложнений, пневмоний, а когда появились активные антибиотики, все пропало. По всей видимости, новые сейчас не разрабатывают, потому что это дорого и бактерии стали резистентны. Это значит, что скоро нам всем нечем будет лечиться. Чтобы придумать любое лекарство и внедрить его на рынок, должно пройти лет 15, за которые на исследования потратятся миллиарды. И пока вы будете вводить антибиотик на рынок, бактерии эволюционируют. Получается, вы только выпустили препарат, а он уже не годный. Подобные ситуации возникают по многим причинам, но больше всего влияют деньги. Если военной промышленности что-то не нужно, то для обычных людей разрабатыватьтак быстро не будут, вот и все.

Топ онкологических заболеваний по Татарстану — рак желудка, кишечника, молочной железы, легких, простаты. Они, как правило, становятся очевидными на поздних стадиях. Если не обследоваться, на первых двух, как правило, ничего не заметно — и именно тогда рак лечится как терапией, так и хирургией. Если четвертая стадия (есть отдаленный метастаз), значит, клетки уже циркулируют по крови и любое лечение будет паллиативным, то есть направлено на продление жизни и уменьшение страданий. «Королева» злокачественных опухолей — меланома: она очень быстро метастазирует, буквально за неделю может поменяться стадия.

Теорий онкогенеза как минимум четыре, они переплетаются и ни одна до конца не доказана. Мы можем диагностировать какую-то опухоль, но никто никогда не знает, от чего именно она появилась. Естественно, наблюдаются связи с образом жизни и работой, но часто все проявляется у обычных здоровых людей.

«Даже побрить, помыть, обмотать и одеть так, как того хотят родственники, стоит каких-то денег»

Мне часто приходится общаться с родственниками умерших, выдавая справки. Никто не учит, как реагировать на их эмоции. Я убедился, что люди разные. Кто-то плачет, кто-то максимально спокойно относится, кто-то даже радуется. Естественно, об этом не говорят, но мне видно выражение лица.

В остальном с ними работают санитары, которые помимо помощи патологоанатому оказывают ритуальные услуги: бритье, мытье, бальзамирование, помогающее сохранить презентабельный вид тела. Но человек уже в любом случае не такой, как прежде. Как минимум, все органы засовываются в брюшную полость без разбора, даже мозг. Какая разница? Все равно умер. Потом просто свод черепа как крышечка опять закладывается, кожа отгибается, и санитары зашивают по кругу. А если все это выкидывать, постоянно будут копиться мешки биоотходов. Утилизировать их часто неудобно и дорого, да и потом, нужно же похоронить человека со всеми его органами, иначе он будет совсем пустым.

Если честно, мне все равно, будет в Казани крематорий или нет. Я знаю, что большинство верований, которые распространены в городе, не поддерживают сжигание тел, и ради нескольких людей строить крематорий, наверное, не стоит. С точки зрения распространений инфекций кремация, конечно, более безопасна, поскольку некоторые из них умирают только в огне. Сибирская язва, спорообразующие бактерии, столбняк, ботулизм могут столетиями находиться в почве и оживать при благоприятных условиях. А еще это удобно с точки зрения эргономики. Количество мест ограничено, хоронят уже друг на друге, да и мы ходим на чьих-то костях. Скоро дойдет до того, что предыдущие тела не будут успевать разложиться и придется углублять могилы, а это не очень хорошо. Хотя крематории тоже наносят вред экологии, но если сравнить их с некоторыми крупными заводами, это мизер.

Фото: Кирилл Михайлов